Записки Джо. 20 марта.

Вот я сижу перед листом бумаги. Столько времени прошло. Столько всего произошло. Мне все казалось, это гениально! Это надо записать. И время шло, и я не писал.

Я выходил из психбольницы в жизнь обычных людей. На время. На испытательный срок. Мне было больно. И больно было всем, кого я покидал. Я думал, никогда не смогу сделать этого вновь. После того, как попал сюда пять лет назад. Это казалось событием вселенского масштаба. Я так хотел написать о нем. И не написал. А сейчас оно ушло. И масштаб ушел. И я привык к мысли, что мне надо уйти. Я доживаю в сумасшедшем доме свои последние дни. И это для меня радостно.

Все надо делать вовремя.

Андерсина познакомила меня со своей мамой. Она, конечно, не сказала "знакомься, мама, это Джо, он живет в сумасшедшем доме, и я теперь буду жить с ним". Но мы вместе сходили в театр. Я ехал на заднем сиденье их машины, Андерсина за рулем, и записывал все, что чувствовал. Записывал, как похожи их руки, особенно мизинцы. Как я сержусь из-за того, что мама сидит на моем месте рядом с Андерсиной, и та не может сказать ей, кто я такой, и почему мама должна теперь сидеть сзади. Андерсина сказала, что маму укачивает. Но я то знал, что это неправда. Просто отговорка. Мне хотелось сделать вид, что меня страшно тошнит. Тогда укачивало бы уже меня и мне можно было бы сесть вперед, рядом с любимой. Но я не сделал этого. Я же в мире нормальных людей. Тут так не делают.

Мне хотелось написать и об этом. И этого я тоже не сделал.

Все было хорошо. И я не плошал. И писать мне было не о чем. Бумага не звала меня.

А сейчас вот пишу. Сижу в своем родном сумасшедшем доме и пишу. И рад этому.

- Почему ты ни разу не пользовался печатной машинкой, Джо? - спрашивает меня Кеттлер. - Но писать начал только после того, как Джульетта подарила тебе её?

- Потому что я всегда думал, что для того, чтобы писать, мне нужна печатная машинка. И только теперь понял, что это не так.

- Получается, Джульетта подарила тебе свободу?

Я с улыбкой посмотрел на Кеттлера. Если бы он только знал, что именно подарила мне Джульетта. Затем я продолжил карябать в блокноте прерванную мысль.

- Джо, ты жаждешь признания? - спросил Кеттлер совершенно серьезно.

Я отрицательно и даже испуганно замотал головой. Кеттлер удивленно вскинул брови.

- Признание подрывает творческий дух, - пояснил я, - так как является ложным мерилом творческого процесса, которое ты вдруг начинаешь полагать истинным, так как тебе это нравится. Всем нравится, - добавил я, пожимая плечами.

- Джо, ты сумасшедший.

В ответ на это мы оба рассмеялись.

Я поднял голову и посмотрел в окно. И сразу же потерял мысль. И сразу же мысль об Андерсине пролезла, пробралась ко мне в голову. Столько счастья у нас было. И может быть еще осталось.

Вот мы выбираем вместе фотографии в интернете, с которых Андерсина смогла бы нарисовать новую картину. И я говорю:

- Я люблю тебя. Я так рада, что ты есть в моей жизни.

- Я тоже, детка, - отвечает она. - Не представляю, чтобы я без тебя делала.

- Сама бы искала фотографии, - смеюсь я.

Или я готовлюсь к приезду Андерсины. У неё уже большой живот, и ей нельзя напрягаться. Поэтому мне приходится делать то, чего я никогда раньше не делал. Ни разу в жизни. Она звонит мне.

- Я вытираю пыль к твоему приезду. Точнее хочу её вытереть, но у меня сил нет, - говорю я в телефон. 

- Пыль я и сама могу вытереть, - замечает она.

- Нет, детка. Я про пыль на полу. 

Я тогда весь дом перемыл. Мне было сложно, но я справился. И очень гордился собой.

- Отгадай, что я вымыл первым? Что показалось мне самым главным?

- Ванна?

- Нет.

- Раковина?

- Нет.

- Я сдаюсь.

- Стиральная машина.

Потому что стиральная машина будет первым, что Андерсина увидит, войдя в мою квартиру. Конечно, она должна сиять и радовать глаз.

Или мы гуляем, и Андерсина рассказывает мне о чем-то увлеченно (она обожает рассказывать). И я вдруг говорю:

- Я люблю тебя.

А она мне возмущенно:

- Почему ты все время меня перебиваешь!

А вот теперь я сижу в своей палате, один. Слушаю красивую музыку, где дяденька поет "Не теряй в меня веру". Я бы хотел сказать это Андерсине. Но она так обижена, что вряд ли станет меня слушать.

Я смотрю в окно. Там ночь. Свет фонарей. Ярко и красиво. Выпал снег. И он красив, как любой весенний снег. Который пушистый, невесомый, белоснежный, покрывает каждую веточку. И ты знаешь, что он последний. И ничто не мешает тебе любить его.

Зашла Мелани. Я протянул ей градусник, вынув его из подмышки:

- Красота. Температура. Она ведь продлится.

- Температура?

- Нет. Красота. На улице.

Мелани посмотрела на меня с улыбкой (после того, как она узнала, что я скоро уезжаю, улыбка её стала еще более ласковой) и ответила:

- Конечно, продлится.

А вчера я был в гостях у Люси. Ей дочка, которую я обожаю, играла в магазин. В магазине у неё был только чай, и она постоянно предлагала его родителям.

- Мама, хочешь чаю?

- Конечно, хочу.

- Тебе с сахаром?

- Ты же знаешь, как я люблю.

Заметив новую жертву, она подбежала ко мне.

- Что ты хочешь? - с детской непосредственностью спросила она.

- Принеси мне слона, - говорю я.

Сумасшедшим всегда надо выделиться на общем фоне.

- У меня нет слона, - отвечает она.

- Тогда я хочу космолет.

- У меня нету космолета.

- А что у тебя есть?

- Чай.

- Ну если нет космолета, давай чай, - вздыхаю я, расплываясь в счастливой улыбке.

Я обожаю её настойчивость. Ей всего пять. И ничто на свете пока не способно сбить её с пути, отвлечь от поставленной цели.

А потом мы все вместе ездили в гости. Моя сестра праздновала день рождения. Все гости вставали на весы.

Моя тетушка, которая поет, встала на весы, посмотрела на циферблат и сказала:

 - Во мне очень много килограмм и двести грамм.

А затем на весы встал Джонни, сын моего кузена. Он ходит в школу и уже понимает цифры. Глядя на весы, Джонни сказал:

- А во мне нет грамм.

Я уже обернулась посмотреть на каким-то образом ставшего невесомым Джонни, как он добавил:

- Во мне ноль грамм и двадцать девять килограмм.

А затем я возвращалась домой. Испытательный срок вышел весь. И я возвращалась домой. С чемоданом вещей, которые могли пригодиться мне в моей новой жизни. Жизни за стенами сумасшедшего дома. И вдруг у моего чемодана отлетели колесики и поломалась ручка. А идти было не близко.

Я поднял чемодан, уложил его себе на голову и пошел по ночной дороге. Домой.  Как хорошо, что я сумасшедший и могу делать то, что мне нравится, не оглядываясь на мнение других. Оно меня совсем не беспокоит. Мне нравится чувство основательности в затылке, когда макушку придавливает чемодан, набитый вещами моей новой жизни. 

А об остальном потом. Не сейчас. В другой раз. Позже. Когда это пройдет, и тоже станет прошлым, о котором я не написал вовремя. 

Список комментариев: